Персональный сайт - Олег Куимов

Ну вот, наконец, мы и приехали. Трое суток одуряющей жары и духоты в галдящем на разных языках вагоне, да еще когда половина пути по Казахстану, с вечно шныряющими на каждом полустанке ментами то ли настоящими, то ли самозваными (рискни тут разбираться!), - это вам не жизнерадостная поездка на Черное море. А казахские менты это вам даже не московская милиция. В Москве все до неприличия прямо: денег дай, да! Дал - и иди, куда вздумается. Казахам так в лоб неинтересно. Все, как и полагается на юге: веселые, с анекдотами, открытыми улыбками и смехом расспросы; твои документы в руках мента крутятся, не раскрываясь, хлопают по раскрытой ладони – все так по-свойски, по-дружески (сейчас вернет, пожелает счастливого пути и пойдет дальше). Ан нет: встретишься случайно взглядом – и почудится в глубине глаз изготовившаяся к броску кобра – это тебе не шутки, Ваня: хочешь ехать дальше – денег дай, да! В общем, все, как и в Москве – только сценарий содержит иной колорит: должна бить ключом обоюдная радость и звучать счастливая песня в стиле индийского кино: «Джимми, Джимми, Джимми, ача, ача, ача», - а финал, понятное дело, тот же – часть твоих денег, небольшая, перекочевывает в карман мента. Хэппи энд. Мент счастлив, что клюнул еще пару-другую золотых зернышек, а ты счастлив, что где-нибудь в твоих вещах не обнаружилась наркота и ты едешь дальше, до следующего полустанка. А там может повезти – и следующий быстроокий мент метнет своим зорким глазом в другую жертву.

Короче, курс укрепления нервной системы благополучно завершен – я в родном Бишкеке. Приезжая домой, каждый раз оббегаю знакомых, узнаю, кто, где и как, записываю номера телефонов уехавших на заработки или навсегда в Россию. А вот мою маму не выманишь из Бишкека никаким пряником: «Я здесь всю жизнь прожила – здесь меня и похороните рядом с отцом», - это она так о моем бате. Мама после его смерти сильно сдала. Каждый раз, когда я приезжаю домой, сжимается сердце: у моей веселой мамы, нашего семейного энерджайзера, объевшегося порошка смеха, подсела батарейка и закончилось лекарство – она стала обычной, как все, стареющей пенсионеркой. К собственному стыду, я не уделяю ей столько времени, сколько должен уделять примерный сын, и всегда по приезде убегаю по знакомым. Так и в этот раз.

- Сынок, возвращайся поскорее, а то я буду скучать, - кричит она мне вслед в дверях, пока я сбегаю вниз по лестнице.

- Хорошо, мам, постараюсь прийти пораньше, - отзываюсь я, прежде чем выскочить на улицу, всякий раз веря, что и в самом деле порадую маму долгим разговором за ужином.

Первым делом отправляюсь к своему другу Кольку Серегину. Вот уж кому повезло больше всех – работает геологом по контракту в Австралии, получает хорошие деньги и подумывает остаться там навсегда. Не знаю, как мы будем друг без друга, но у него семья, дети, которых хочется кормить и одевать как приличному специалисту-геологу высшего разряда, а не как бомжу из Киргизии. И родные горы, и Иссык-Куль пусть переходят в категорию счастливых сновидений – лишь бы только детям было хорошо в этой родной для них и чужой для самого Колька Австралии.

Иду я вообще-то к его маме – тете Нине. Она для меня как вторая мать, ведь наше с Кольком детство и первая юность разделились на два дома – его и наш. Если мы были не у него, то, значит, у меня; если не у меня, то, значит, у него. Тетя Нина - женщина редкостной души, красавица хохлушка-веселушка; а уж как засервирует стол для простой скромной встречи – учитесь, пока не поздно, господа рестораторы!

Она крепко обнимает, расцеловывает меня в обе щеки, вся лучась теплом и искренней радостью.

- Ну, рассказывай, что нового.

И я рассказываю. Тетя Нина притихает, восторженно слушая о столице. - Ты даже не представляешь себе, как мы тут соскучились по Москве, - говорит она, - столько лет не были и вряд ли уже теперь по такой жизни побываем.

Нам хорошо сейчас с тетей Ниной, как бывает при встрече давно не видевшихся родственников, и все же бес беспокойства, нашептывающий: «Ты должен отнести фотографии и письмо… ты должен отнести фотографии и письмо…» - гонит меня вон, и я тороплюсь распрощаться.

Тетя Нина чуток расстраивается и, с легкой шутливой укоризной протяжно растягивая слова, говорит:

- Ну-у-у, Ванечка, что-то ты совсем мало посидел.

- Тетя Нина, да мне надо еще в пару мест забежать. Дело неотложное. Вы уж извините.

- Ну ладно, забеги только уж перед отъездом. Вы, молодые, себе даже не представляете, какая нам старикам радость, когда вы приезжаете.

- Обязательно забегу, - отвечаю я, целуя вторую маму в щечку.

Я иду по родному городу, но еще не чувствую, что дома. В Москве я чужак, гастарбайтер, хотя и русский. От Бишкека тоже уже оторвал свою пуповину. Болтаюсь, как неприкаянный, перекати-полем между двумя столицами. Подует ветер в одну сторону – качусь, в другую задует – обратно понесло. Этакая лягушка-путешественица, разве что поездки далеко не халявные: билеты-то дорогие – часто не поездишь. У меня есть знакомые молодые киргизы в Москве, которые дома не бывают по два-три года. Отправляют деньги родным, и все. Я так не могу, каждый год все-таки езжу домой. Да мне-то что: я за пятнадцать тысяч улицы не подметаю: хорошие программисты в цене. Семьи нет, и не собираюсь заводить. А зачем? К детям дышу ровно, а баб на мой век хватит - зачем в наше-то время попусту напрягаться. Мама, правда, переживает, ну да внуки у нее все равно есть – от моей младшей сестры Наташи. Так что в деле продолжения рода можно теперь и без моего участия обойтись.

В первую очередь я разделываюсь с фотографиями. Теперь остается еще письмо, но с ним уже гораздо проще: лежит себе спокойно в кармане без риска потеряться, да и помнется – не так страшно, как с фотографиями. Тем более что отнести его надо в соседний двор. Отдал бы сразу, просто днем никого не оказалось дома.

Захожу в нужный мне двор - вот это да! Просто грузинский вариант общежительства в киргизском городе Бишкек. Прямо за столиком, за которым обычно мужики режутся в домино, Сашка Гусев, с которым я когда-то в детстве ходил на борьбу, занимается приемом пищи. Ну ладно, распитием двухлитровой бутылки пива во дворе пятиэтажного дома уже никого не увидишь. И не каждый раз обругают с лоджии за початую бутылку водки на столе для домино. Ладно, сыр с лепешкой под пиво; куда бы ни шла еще зелень, даже помидоры; и даже при взгляде на тарелку с порезанной тонкими ломтиками колбасой не раскрылись бы так широко мои глаза. Но такого я еще в Бишкеке не видел. Сашка ел из тарелки борщ, рядом лежала вилка. То есть конкретный ужин во дворе современного пятиэтажного дома, как будто бы это происходило на собственной кухне.

Заметив мою отвисшую челюсть, Сашка впивается в меня взглядом и привстает с места.

- Ванька, ты, что ли?

-Ну, вроде я.

- Сколько лет, сколько зим. Садись, тьфу ты, присаживайся ко мне. Я тут со скуки одуреваю. Решил вот перекусить.

Растерянный, я не знаю, что и сказать.

- Давай, Вань, подсаживайся, столько не виделись. Давай, давай, - настойчиво убеждает он меня, и я уступаю.

В самом деле, уже вот-вот стемнеет – и кому мы будем нужны со своей экзотикой. Да и кто меня теперь тут может признать, если большая часть жильцов новые?

Мы выпиваем, закусываем, разговор оживает, и я отвечаю на Сашкины вопросы, а он рассказывает, кто куда, когда уехал, кто спился, кто умер.

- Оба-на, смотри, - кивает Сашка головой в сторону, - гордость нашего двора агрегат физкультуры Дуся.

Вдоль дома семенит трусцой в стиле бегущей цапли явно подвыпившая дамочка. На ней легкий ситцевый застиранный халатик серо-синего цвета и заношенные белые кроссовки. Поясок обтягивает еще неплохо сохранившуюся фигурку, но вот с вульгарной несвежестью подержанного Бахусом и друзьями тела ничего не попишешь. Во всяком случае, в натурщицы к Мухиной точно бы не попала, хотя и тужится сохранить форму прелестей. Не замечая почему-то нас, хотя мы и сидим неподалеку, физкультурница старательно машет руками, приседает, приподнимается на цыпочках, угловато подергиваясь, как девочка-Даун. Большей нелепости трудно сыскать. Неожиданно она встает на четвереньки и потягивается, изгибается, как кошка. Прямо перед ней возникает мужик, – наверное, вышел из открытого настежь подъезда. Мужик тоже в том состоянии, когда абсолютно по барабану, каким тебя увидят окружающие, и преспокойно разглядывает ее грязные трусы - халатик залазит на спину.

Наконец, наши пристальные взгляды пробивают ее мощное биополе, и она, вдруг повернувшись в нашу сторону, замечает веселые физиономии наблюдателей.

- Ну что уставились, лучше бы налили, - кричит она нам.

- Ну, иди – налью, я сегодня добрый, - добродушно смеется Сашка.

- А я сегодня негордая, - жеманно пожимает физкультурница плечиками и подходит к нам. Вместе с ней к нам подсаживается и мужик:

- А мне нальешь, Сашок?

- И тебе налью, и себе налью. Только без борзоты: выпили – и по домам, чтобы не мешали нам разговаривать: сто лет корешка не видел.

Сашку здесь боятся: и силой не обижен, и, было время, подпрягала его по своим делам какая-то бригада, в смысле не из тех, что каменщиками или на заводе вкалывают. Потом всех попересажали, кто-то свалил в Россию, а Сашка переквалифицировался в бизнесмены. Вроде как у него на Дордое два торговых павильона. Не круто, конечно, но я бы не отказался сменить свой компьютер в Москве на его павильоны. И думаю, не я один. Большинство жильцов дома уже новые и поэтому не знают Сашку, однако личность его, обрастая все новыми и новыми деталями в пересказе одного соседа второму, второго – третьему и так далее, постепенно героизировалась, пока не стала окончательно легендарной в округе. Из перворазрядника он превратился в мастера, и сам уже был уверен, что фактически именно на мастера и тянул.

Сашка щедро наливает физкультурнице с мужиком. Те выпивают, благодарят и уходят. Физкультурница снова начинает свои дауновские подергивания. Падает. Мужик поднимает ее. Физкультурница, отряхивая свои и без того грязные ноги от пыли, громко ругается, затем они исчезают в подъезде.

В это время из-за угла дома выходит девушка лет двадцати. Я невольно засматриваюсь на нее: красивое лицо, красивые ноги, чуть прикрытые юбочкой, красивая высокая грудь под легкой маечкой – все со знаком высшего качества, даже высоко поднятый обычный хвостик на аккуратной головке и тот лишь подчеркивает ее тотальное изящество. Думаю, на такую красавицу поглядываю не только я.

Делая пару шагов к раскрытым настежь дверям подъезда, она затем останавливается и вдруг, к моему удивлению, решительно направляется к нам. Я уже в таком состоянии расслабленности, когда все видится иначе, замечательнее. В багровых лучах закатывающейся раскаленной небесной сковороды девушка чудится мне принцессой из мультфильма «Бременские музыканты». Вот только принца с ней нет, а за нашим грязным столовищем и быть не может.

Между тем «принцесса» медленно подплывает к нам. Вблизи она еще красивее – большие голубые глаза, даже, пожалуй, прекраснее принцессы из «Бременских музыкантов». Ну почему я не художник!

Ладно, пока с ней нет принца, но вот-вот появятся осел, петух и кот со своими музыкальными инструментами. И польется чудесная песня. Внезапно лента замедляется, и на звуковую дорожку вместо нежного голоска накладываются грубоватые для принцессы звуки чужого, слишком твердого голоса:

- Сашок, налил бы и мне.

Мой воздушный замок падает с высоты, и под звуки грохота исчезает в туче пыли.

Пыль рассеивается, и на земле обнаруживаются развалины старого шкафа.

- Вот же придурки, лень вынести.

- Что-то я не понял, - отхожу я от потрясения. – Что за дела?

- Это у нас переезд, Вань. Новые жильцы. Избавляются от хлама.

- И давно у вас такие переезды? А наверх мебель тоже забрасывают?

Сашка с «принцессой» смеются, переглянувшись между собой.

- Да нет, это у нас отдельный экземпляр, родственничек чей-то въехал. Сам он почти не бывает здесь. Нанял каких-то крутых работничков из аула. Вот они ему и делают ремонт по-киргизски. Кстати, могу предложить каску со скидкой – по-свойски, - шутит Сашка.

- Светик, а ты чего не на тачке? – спрашивает он «принцессу», после того как мы все выпиваем за технику безопасности.

- Да въехала я в одного мента.

- Да-а, - протягивает Сашка, - ну ты и влипла! Уж лучше бы ты Бакиеву в зад въехала – он бы тебя хоть в гарем взял отрабатывать, сама бы с него поимела, а так я тебе не завидую.

- Да я и сама себе не завидую.

- Ну и что он тебе сказал?

- Что-что! Забрал в отдел и предложил его обслужить. Пообещал большие неприятности.

- Ну и послала бы его куда подальше.

- Ага, пошлешь, особенно когда у тебя в машине траву найдут.

- Он тебе, что, подбросил, что ли?

- Если бы! Купила на свою голову. Курнуть дуре захотелось.

- Ну и?

- А что «ну и»? «Ну и» потом в сауне после этого козла два часа отмыть не могла.

- А протокол?

- Порвал при мне.

Сашка довольно улыбнулся:

- Ничего, Светик, ты еще легко отделалась. Считай, что тебя красота спасла. Помнишь, как нас в школе учили по Достоевскому: красота спасет мир. Видишь - правильную тему мужик прогонял. Другой бы чалиться пришлось или откупаться – мама не горюй. А у тебя что? Потерлась немного – и свободна.

- Ладно тебе… потерлась, - рассердилась Света. – Сам бы потерся.

- А я, Светик, рожей не вышел. По мне тюрьма плачет.

Я снова вспоминаю про письмо и приподнимаюсь из-за стола.

- Сашка, я сейчас приду. Письмо надо отнести. Отнесу – и сразу же обратно, договорились?

- Да куда ты спешишь?! Кому письмо хоть?

- В семнадцатую квартиру, сейчас посмотрю кому.

- В какую-какую? – переспрашивает Света.

- В семнадцатую, - отвечаю я и, достав из нагрудного кармана конверт, читаю: - семнадцатая квартира, Грушевой Светлане.

- Так это же мне! – округляет свои и без того немаленькие глаза Света.

Она забирает у меня письмо и сразу же уходит домой. Сашка ухмыляется ей вслед:

- Вот же штучка! Сама мужиков меняет как перчатки, а тут хоть ее кто-то прижучил. То с одним богатым турком, то с другим.

«Бедный Юрик, если б ты знал, чем занимается твоя любовь, - сочувствую я про себя счастливому в своем неведении знакомому, который ждет-не дождется в далекой Москве приезда подруги. – Надеюсь, она не привезет тебе букет синих цветочков».

Кое-как мне удается улизнуть от Сашки, пока я еще не пьян в хлам, ведь дома меня ждет мама, которой я обещал прийти пораньше

Я останавливаюсь под окнами своего подъезда, чтобы оглядеть любимый двор, по которому сто лет назад бегал со своими теперь уже поразъехавшимися по всему миру друзьями. «Какой у нас был классный двор!» - расплываюсь я в счастливой улыбке, и в это время на мою отставленную в сторону ногу сверху падает блевотина. Отхожу подальше и всматриваюсь в окна, пытаясь определить, кто бы это мог сделать.

На втором этаже виснет на перилах лоджии Васька Стриж, алконавт и дегустатор одеколона еще со времен моего детства. Я открываю рот, чтобы сурово крикнуть: «Ты что, Васька, охренел!» - и в это время дверь подъезда широко распахивается - прямо ко мне выбегает Васькина боевая подруга Верка.

- Ванюша, извини, Вася чуток перебрал. Ну с кем не бывает? – бросается она ко мне с тряпкой и пьяно бормочет как заведенная одно и то же. – Ты уж извини, с кем не бывает.

Вытирая мне штанину, Верка не замечает, что вплотную подобралась к причинному месту, и я, резко отстранившись, скрываюсь в подъезде от ее назойливой простоты.

Дома, прежде чем лечь спать, включаю в своей комнате выросшую вместе со мной старенькую настольную лампу и подхожу к окну. Во дворе темно, хоть глаз выколи, а я все смотрю и смотрю невидящим взглядом, не в силах отойти. Стекло запотевает от моего дыхания, и я вывожу на нем пальцем: «Я – дома».

Целый месяц провел я в Бишкеке. И теперь, ожидая на вокзале поезда до Москвы, жалею, что слишком задержался, потому что никогда прежде расставание не давалось мне так тяжело. Словно целый мир рушится за моей спиной, чтобы, когда я уже буду отъезжать со станции, превратиться в руины. Мне жаль остающихся здесь русских, но я не Бог – и я уезжаю, а они - нет. И мир почему-то рушится только в моем ощущении, а так все по-прежнему.

Я вдруг замечаю, что почти все провожающие - старики. И опять тот самый дед, которого я вижу всякий раз, покидая Бишкек. Он ни с кем не обнимается, не целуется на прощанье, никому не машет и уж тем более не семенит за вяло движущимся поездом. Просто, застыв на перроне, неотрывно смотрит вслед убегающему в Россию составу.

Русские старики. Здесь, в теплом Бишкеке, им нравилось жить, а умирать хочется там, где они раньше не хотели жить. Все в одночасье изменилось. Земля, приютившая их когда-то, вдруг оборотилась чужбиной.

Вместе со мной в вагоне весело галдят только-только превратившиеся в девушек миловидные киргизочки, беличьими глазками ловящие каждое движение за окном и внутри вагона. Милые девушки-подростки, едущие на заработки в Москву! Тревога еще не умеет задерживаться в ваших глазах надолго, мелькнет и исчезнет, как не бывало. Только остающиеся на перроне матери прижимают к груди ладони.

Однако и это оказалось, как говорится, еще цветочками. Ягодки я увидел, проехав российско-казахскую границу в Елецке. В ветхих шалашах вдоль железной дороги расположилось целое таджикское поселение. Прямо на холодной земле, прикрытой грудой какого-то тряпья, отдыхали старики; дети носились друг за дружкой между кострами, на которых женщины готовили пищу.

Мир словно перевернулся с ног на голову. Неужели все они ночуют в Оренбуржье октябрьскими, с сильными заморозками ночами под открытым небом – и дети, и старики. Это ли не апокалипсис??? Можно ли представить себе спящего под холодным осенним небом малолетнего ребенка? Даже сама мысль об этом страшна. А маленькие таджичата ночуют. Каково же их отцам!

Если бы москвичей, весь этот сытый мегаполис, нередко чванливо самодовольный, поместить сюда хотя бы на пару ночей мановением волшебной палочки! «И что бы это дало?» - ехидно ухмыляется во мне внутренний голос. «Не знаю, но что-то обязательно бы дало, хотя бы ради справедливости», - отвечаю я.

А поезд выстукивает привычную песню: «Домой… домой… домой». Кому ты поешь эту песню, старик?

Календарь