Победитель фестиваля "Славянские традиции - 2010"

Александр Раткевич

(г.Полоцк, Беларусь)

Кинжал

В былинный час, когда в годину смутной брани,
вздымая в кузнице бычиные меха,
Сварожич огненный выковывал мне грани,
не ведал я ни страха, ни греха.

Не жаждал крови я ни в ссоре, ни в потехе;
и если всё-таки порою, как шакал,
я воронёные пропарывал доспехи,
то потому, что племя защищал.

Что, зло измены ненавидя крепче стали,
я мстил сородичам славянам, словно бес,
за то, что в пламени своих богов сжигали,
чужого прославляя до небес.

Но стыл и медлил я с ударом небывало,
и гасло лезвия лихое волшебство,
когда сквозь дрожь меня Рогнеда поднимала
над спящим телом мужа своего.

Я дружен с меткостью, когда же замахнулся
в порубе киевском холоп, продажный тать,
чтоб остриё моё Всеславу в грудь вогнать,
я князя спас и в плоть дубовую воткнулся по золотую рукоять.

Коварны замыслы страстей нечеловечных;
когда ж завистники под взглядами икон
сразить пытались Богшу, мастера из Вечных,
я прозвенел ударом в медальон.

Мораль не чествуя, не веруя в законы,
я примирил в себе коварство и любовь;
теперь во мне сквозь угасающие стоны
течёт уравновешенная кровь.

Но я из памяти своей стереть не в силах
предсмертный ужас онемевших жертв моих;
они истлели, может быть, уже в могилах,
но с каждым днём я резче вижу их.

На свете истины по-прежнему подложны;
и потому клинка стоического гладь
я твёрдо вкладываю в кожаные ножны,
чтоб больше никогда не вынимать.


Мы

Глаза белорусов синее неба
и глубже байкальских вод,
они переполнены силой хлеба,
богатством пчелиных сот.

Душа белорусов нежнее самых
цветущих весной садов,
она освящает склонённых в храмах
и вносит смиренье в кров.

В руках белорусов, как песня птичья,
звучнеет забота вдруг,
они терпеливы до безграничья
и хлебосольны сам-друг.

Судьба белорусов грустнее, может,
болезни и клеветы,
она, умирая, живёт и множит
сияние правоты.

Сердца белорусов вернее богом
внушённой любви скупой,
они разрываются ненароком
и тихо, как почки весной.


Услада

Соловьём не петь мне – и не надо,
не парить туманом – ни к чему.
Есть в душе моей особая услада –
тяга вечная к порогу моему.

Есть мгновение – открыты настежь двери,
голос матери моей нетерпелив:
«Дождались мы возвращения потери;
заходи уже, рассказывай, чем жив…».

И отца лицо с налётом полу-грусти,
но во взгляде – не слабеющий огонь;
на крыльце в лукошке сладко дремлют грузди –
лес им видится, поляны ли ладонь?

Звоном детства из узорного окошка
разливается манящий душу свет
и нечаянно стекает, как дорожка,
прямо к озеру сквозь мглу вчерашних лет.

Сад в молчании, в ветвях зевает вечер,
заунывно где-то всхлипывает выпь,
и на небе, над которым веет нечер,
звёзд мерцающих не высеялась сыпь.

И несётся соловьиная рулада
над туманом, ускользающем во тьму…
Есть в душе моей особая услада –
тяга вечная к порогу моему.

Победа

Рейхстаг был взят. И в пепельное небо
бойцы бросали каски и пилотки,
победное "ура!" из сил последних
кричали так, что надрывались глотки.

Взлетали в воздух пули фейерверком,
сквозь дым сияло солнце, словно факел,
смывая с лиц безумье и усталость,
а я всё плакал, плакал, плакал...